Фэндом: Тихоокеанский рубеж
Персонажи: Ньютон Гейшлер, Райли Беккет
Рейтинг: G
Жанры: Джен, Психология
Предупреждения: все тлен. вычитано левым глазом при наличии у меня двух правых.
Прошлое мертво, как разбитая граммофонная пластинка. Погоня за прошлым — неблагодарное занятие, и если вы хотите убедиться в этом, поезжайте на места ваших былых боев.
© Э. Хемингуэй
У Ньютона в плеере стоит одна и та же песня .У Ньютона в плеере стоит одна и та же песня. Ньютон заслушал её до дыр и ему совсем не хочется делать что-либо еще, он только иногда сдвигает чуть в бок здоровые наушники – просто чтобы убедиться, что ему показалось и в пустую лабораторию никто не зашел.
Германа здесь нет, Герман уехал в один из городков в Европе, потому что Герман же умный теоретик. Теоретики нужны везде. Герман, вот, нужен... кому-то. Поэтому он уехал.
Они вроде как сухо попрощались, но Ньютон тогда не сдержался и всё-таки обнял друга, а Готлиб, словно в замедленной съемке, ответил на объятия. Всё равно было не то.
Доктор Ньютон Гейшлер никому не был нужен. Всех кайдзю отправили на дно мирового океана в прямом и переносном смысла, а он, Ньютон, остался не при делах. Кому нужен ведущий мировой биолог по кайдзю? Разве что самим кайдзю и нужен. Поэтому он остался на базе и здесь сейчас ужасно пусто. Чуть ли не с каждым часом база лишается очередной партии военных — кого-то куда-то отправляют, кто-то где-то нужен, а он, вот... сидит без дела.
Перед ним среди серых пустых стен, напротив доски, которая исписана резким четким почерком Германа, стоит огромная колба с тем самым куском кайдзю, с которым он вошел во второй дрифт. Это было странно, глаз до сих пор болел, а по ночам снились сны Готлиба. Но, в общем-то, ничего особенного. Просто Герман теперь знал значение всех его татуировок или что-то вроде того.
Ньют усмехнулся и, отпихнув от себя подальше плеер и наушники, но забыв поставить на паузу, подошел к огромной колбе с мутновато-оранжевым раствором. Эта хрень отчасти была еще жива — последний живой кайдзю на Земле. Гейшлер не раз уже получал от маршала за то, что уничтожил не все образцы, но это действительно было.. сложно. Трудно. Трудно отключать их от приборов, вываливать в мусорное ведро и думать о том, что это все к чертям сожгут.
Трудно лишаться того, что стало твоей жизнью.
- Эй, ну что, прелесть моя, как ты там? – прижавшись ладонями и носом к стеклу, Ньютон принялся разглядывать уже изученный вдоль и поперек кусок инопланетного клона. Штуковина вяло шевельнула щупальцами, отзываясь на звуковой резонанс, одна из присосок со смачным звуком прилипла к стеклу аккурат там, где покоилась ладонь Гейшлера. – Ты ж моя радость.. и вот как тебя такую понятливую убивать?
За спиной вежливо кашлянули. Ньют резко дернулся в сторону, наткнувшись бедром на стальной стол, где раньше выкладывал потроха, что доставались ему отнюдь не часто. На пороге полупустой лаборатории стоял Райли Беккет.
Жизнь героя не так уж длинна и прозаична, несмотря на белоснежно прекрасный ореол романтизации. Герои не доживают до старости в своем уме, да и в чужих надолго не задерживаются, вымещаемые новыми идолами. Стройными шеренгами они уходят, задвигаемые в самый дальний угол антресолей, накрываемые пыльной плотной тканью забвения, сдавая вахту до худших времен, когда чьи-то дрожащие руки вытащат своих геройских марионеток в латунных одежках и выставят в авангарде против очередного Апокалипсиса.
Когда умирают Боги и благословленные ими Герои, приходит время тех, кто сумеет удержать в своих натруженных руках молоток и парочку гвоздей. Исключительно образные молоток и гвозди, потому что таким, как Райли в новом мире места все равно нет.
А пока все эти вспышки фотоаппаратов, мертвые линзы видеокамер, с молчаливым достоинством следящие за каждым движением и скрывающие за собой любопытную толпу, фантасмагорически сведенную в одно лицо.
Он улыбается. Вежливо, почти виновато, потому что выжил, а вокруг гудит, шумит многоголосая и разноязычная толпа черных и белых, старых и молодых, пьяных и не очень. Вся улица запружена людьми и откуда-то доносятся звуки столь же многонациональной музыки — они сейчас так неприхотливы. Этот «Вавилон» задержится здесь еще на трое суток, а после свернет свое поле деятельности и за пределами базы и в ее стенах начнет гулять ветер, подхватывающий еще живые воспоминания и выбрасывающий их в ближайшее мусорное ведро.
Вспышки фотокамер все реже раздражают глаза, а может, Райли просто научился не обращать на них внимание. Ему определенно не станет хуже, если очередной такой снимок окажется в очередном выпуске новостей, он просто ждет из праздного интереса, когда заголовки сменятся на менее претенциозные и вся пишущая братия примется рассуждать о перипетиях посттравматического синдрома и проблемах бывших военных.
Они просто не знают, что настоящие проблемы — это когда память услужливо бросает горсть воспоминаний, обрывки мыслей, все то несказанное и не сделанное. Серые глаза, тихое пиликанье будильника, завтрак, вечные препирания... Беккет в очередной раз пытается сказать себе, что не виноват в смерти Йенси, но с каждым разом боль такая адская, что не по-геройски хочется поделиться ею, разделить на много частей и раздать по сетке вещания, чтобы раз и навсегда поставить жирный крест, бездушную точку на любых разговорах о собственной персоне и личных переживаниях.
Жалость — для жалких, для сильных придумано блюдо получше, которое подают из орудий крупного калибра и приправляют тяжелым ударом пудового кулака.
Мако первой не выдержала навалившегося на них репортерского счастья. Кроткий взгляд, тихая улыбка, чуть сильнее сжавшиеся пальцы на его собственных и вот ее уже нет рядом, а он, как настоящий джентльмен, отдувается за двоих. Да, мол, так и так — ценой немалых жертв нам удалось отстоять собственные задницы. Ну, заодно и ваши.
В ангаре непривычно тихо и свободно, лишь пара техников, снующих там, где еще совсем недавно возвышалась четверка лучших «Егерей». Райли с долгую секунду смотрит на то место, где привык находить «Бродягу» и выходит в сеть коридоров. Все это очень похоже на прощание, поэтому он не находит ничего лучше, кроме как заглянуть к доктору Гейшлеру.
Тот, среди своих колб с едва шевелящимися отростками, похож на немного тронутого, но многие сказали бы то же самое о Беккете, раз за разом то специально, то невзначай оказывающегося в опасной близости от бывшего ангара «Егерей». Их тянет к своему прошлому вот этими самыми щупальцами, вяло трепыхающимися в бледно-оранжевом растворе. И стоило бы перерезать, пока не придушило, но черта с два, герои так быстро не сдаются. Даже своему прошлому.
Доктор что-то шепчет своим драгоценным «малышам», некогда, в составе дееспособного кайдзю крушившим Гонконг, и Райли ловит себя на том, что давно уже улыбается, глядя на идиллистическую картину, достойную выпуска о свихнувшихся ученых. Они друг друга стоят. В какой-то момент он просто не выдерживает и поспешно маскирует вырвавшийся смешок под приступ кашля - так, вроде бы, вежливей.
- О, здарова. От репортеров прячешься? – Ньютон не имел такого понятия, как субординация. Райли не был похож на маршала и даже на Германа был не похож. Он был... ну, просто он был Райли Беккет. Иногда, когда Ньютон о нем думал, он сожалел, что не знает Йенси. Точнее, не знает Райли таким, каким он был, когда был жив его брат, но думал об этом Ньют очень редко. Раз или два. Наверное. И давно, определенно очень давно.
Райли, удивив всех, остался на базе. Возможно, он действительно прятался от репортеров, которые были готовы на все, лишь бы получить интервью одного из выживших пилотов. Про Мако Мори Гейшлер вспоминал совсем уж редко, если не вспоминал совсем — девочка как-то не отложилась в памяти, Гейшлер вообще мало думал о людях. Кайдзю нравились ему куда сильней.
А еще, в последнее время он слишком часто уходил в себя, резко обрывая разговор только из-за того, что мозг начинал лихорадочно цепляться то за одну, то за другую мысль. Гейшлер тряхнул головой, тут же схватившись за левый висок. А потом, одумавшись, судорожно потянул лапы к все еще крутящему один и тот же трек плееру. Сенсорная панель услужливо отозвалась на лихорадочные действия, и широкие наушники, наконец, замолкли.
Райли никуда не исчез.
- Не хотел вас отвлечь, доктор Гейшлер, - он все еще улыбается. Даже когда берет с полки самую маленькую колбу с плавающим щупальцем. Улыбка — застывшая маска, потому что на самом деле хочется разбить эту мерзость, растоптать подошвами сапог, а затем схватить вечно растрепанного Ньютона, выволочь на свежий воздух, чтобы тот перестал сходить с ума в своем импровизированном мавзолее. Вместо этого Райли подносит колбу поближе к глазам и сосредоточенно сводит брови — потому что так, вроде бы, тоже вежливо.
- Никак не избавитесь от последних образцов, док?
Наверное, Ньютон должен был почувствовать себя весьма неловко — он так безапелляционно обратился к Райли на «ты», да и, в общем-то, он был уверен, что они одного возраста. Примерно. Хотя, какая разница? Ньют нервно усмехнулся и подошел к Райли. Ему стоило больших усилий сдержаться и не отобрать колбу силой. Замешкавшись, Гейшлер, приподняв очки, потер переносицу — стало вдруг как-то неловко из-за закатанных рукавов рубашки, из-за расстегнутого ворота, из-за ярких татуировок.
Очень неловко.
- Д-даа... как-то не заметил, что не все слил... эм... спасибо – он обворожительно улыбается, чуть ли не сияя (по крайней мере, ему так кажется), осторожно берет колбу с дохлым щупальцем из рук Беккета и, задумчиво её встряхнув, бредет к противоположной стене, где услужливо примостилась раковина с нехилым лезвием, спрятанным в отверстии слива. – На самом деле, осталась только эта здоровая и я даже не знаю, что с ней делать. Потому что она реально очень большая. – не говорить же, что попросту не хочется эту хрень выбрасывать?
И не важно, что был приказ. Точнее как, приказ — просьба. Маршал просил так, что любой приказ просто тускнел и терялся по сравнению с его словами и Ньют послушно выбросил всё. Или почти все. Он старался, правда старался: половину нашинковал сам, половину сбросил в контейнер для переработки.
Открыть колбу получается не с первого раза, мутная жидкость, поддерживающая то, что раньше было частью кровеносной системы, но больше похожее на банальные человеческие кишки, водоворотом стекает по стальным стенкам раковины. Крупная артерия шлепается следом, соскальзывая на лезвия и Ньют медлит, так и не нажав на кнопку запуска. По руке проходится мелкая дрожь, иногда перемежаясь с крупной – в такт сердцебиению. В лаборатории на целую минуту воцаряется тишина. Наконец, Гейшлер, что-то для себя решив, слишком яростно вдавливает кнопку. Мысли меркнут на фоне громкого звука переработки. Убедившись, что ничего не осталось, Ньют остервенело моет руки, а потом поворачивается — уже с улыбкой к Беккету — кажется, отпустило.
- Я просто.. странно было бы эту штуку уничтожать. Для меня... странно, да – подойдя к здоровой колбе, все еще подключенной к машинам поддержания жизни, ученый осторожно постучал по стеклу — мозг отозвался, сразу две присоски с тихим скользким звуком прилипли к стеклянной поверхности. – Я с ним, вроде как, в дрифт ходил. Забавно, на самом деле. Привязался, что ли.
Ньют выглядит то ли жалко, то ли растерянно, а потом, встрепенувшись, вновь оборачивается к Райли.
- Слушай, мы же вроде как... ну... давай без вот этих вот всяких «доктор» и «вы»., а то я себя... эм... Германом чувствую. – Он неуверенно кривит губы в ухмылке – шутить о Готлибе кажется вдруг странно и неприятно.
Едва различимые и практически не существующие различия между претенциозно-вежливым «вы» и панибратским «ты» могли бы волновать только русских с их извечными философскими и лингвистическими вопросами жизни и бытия. Грозных на вид, но открытых в общении Кайдановских больше нет, как нет рядом и русских техников, покинувших доки одними из последних. Как если бы они ожидали, что мерное щелканье хронометра вновь огласит эти стены и понадобится помощь, да только чья? Никто не ставил под сомнение тот факт, что один «Егерь», даже самый старый, поношенный, перекленный крест накрест изолентой и посаженный на клей стоит сотни отборных морпехов. Просто потому, что так сложилось. Люди — довольно легко восполняемый расходный материал, они приходят и уходят, но создание нового «Егеря» - целое искусство и маленькая война с обстоятельствами.
Никого, кто мог бы рассудить этот маленький внутренний претенциозный спор о «вы» и «ты» не было рядом, да их и не волновал подобный вопрос. Лет пять назад Райли был слишком ершист и непостоянен, чтобы задумываться о подобной материи взаимоотношений, сейчас ему было совершенно безразлично, да и, вроде как, герой. Что же до Ньютона, то Беккет сомневался, что специалист по кайдзю в принципе здраво оценивает такое понятие, как личное пространство и прочие тому подобные вещи. Они с Германом Готтлибом вообще составляли довольно странный и временами комичный динамический дуэт — поставь камеры по всем углам их лаборатории, и это станет ситкомом века. Оба не в меру эксцентричные — один нервный, словно изломанный с какой-то извечной обидой на подвижном лице, второй накрывает собственной энергетикой, словно Тихий океан прибрежную гальку, и единственный его минус — излишнее поклонение гигантским монстрам. Но оно выветрится, подобное всегда выветривается, смещенное чем-то более достойным.
«Только моя мама зовет меня доктором», движения урывками, смешки, «зови меня Ньют». Воспоминание забавное, странно греет душу и Райли ловит себя на очередной улыбке, адресованной вихрастому затылку немца.
- Как скажешь, старина.
Ему ни капли не жаль мерзковатого отростка, смачно перемалываемого диспоузером, как не жаль и Ньютона, столь отчаянно хватающегося за их общее рудиментарное прошлое, мерно бултыхающееся в мутноватом растворе. С этой жалостью можно проворонить самое важное, а вся эта боль и пустота в голове, которую раньше заполнял чужой голос, постепенно уходят, оставляя лишь горькое сожаление. Нужно только успеть вовремя схватить за шкирку, тряхнуть и выволочь на улицу - вперед за приключениями! И даже если в пьяном угаре они разнесут уцелевшую половину Гонконга — это померкнет по сравнению со всей этой депрессивной ерундой.
- Слушай, Ньют, ты хоть раз вылезал из своей берлоги после того, как остановили хронометр?
Затылок немца совершенно индифферентен ко всем расспросам. Черт возьми, да куда интересней наблюдать, как отростки чуть осьминогоподобного ошметка кайдзю медленно, один за другим отлипают от стекла и опускаются вяло, словно нехотя. Недостает только шипения рассерженной кошки где-то на заднем плане и Райли почти уверен, что эта хрень в физрастворе все еще соображает.
- Я этой штуке не нравлюсь.
Он пару раз постукивает по стеклу ногтем указательного пальца, но уродец по ту сторону предпочитает не реагировать, словно опасается (и небезосновательно) за собственную жизнедеятельность. Будь на воля самого Райли, этой штуковины здесь давно уже не было, но в случае с Ньютоном Гейшлером гораздо проще убрать его самого от кайдзю, чем наоборот. Даже если от кайдзю остается лишь такое смехотворное по размерам воспоминание. Собственно, именно этим Райли и собирается заняться, когда кладет ладонь на плечо ученого, едва ощутимо сжимая пальцы.
Они оба с превеликой радостью готовы потеряться в призраках прошлого и с этим нужно что-то делать. Поэтому Беккет плюет на все свои, чужие, уставные предрассудки и обхватывает упрямого немца рукой за шею — совсем как Йенси, остается лишь со смехом взлохматить и без того растрепанные волосы — и тянет к выходу.
- Я слишком плохо знаю Гонконг, чтобы сказать «эй, чувак, здесь неподалеку есть шикарный бар», но сделаем скидку на то, что от бара все равно ничего не осталось.
Ньютон чувствует себя то ли куклой, то ли дурным младшим братом — а что, было бы неплохо — вяло сопротивляется и пытается выговорить что-то осмысленное. Всё, на что его хватает – это провести ладонью по панели управления у колбы с частью мозга детеныша кайдзю. А малыш был милым, очень-очень милым и у него были такие смешные выпуклые глаза...
Перед выходом он щелкает выключателем, на мгновение уцепившись ладонью за стену, пытаясь еще отвертеться от «пойти и погулять», но это же Райли, мать его, Беккет. Ньютон рядом с ним – как мышонок рядом со здоровым тигром. Хотя, Райли не похож на тигра. Он, скорее, похож на Хатико. Эта мысль настолько смешит Гейшлера, что он, наконец, усмехается не нервно и не криво, а вполне себе нормально и даже расслабляется.
Когда они выходят в коридор, свет в лаборатории гаснет. На приборной панели у колбы мягко мерцают цифры обратного отсчета и как только единица сменяется нулем, освещение в колбе меркнет, а лишенный всяческих эмоций женский голос сообщает, что система жизнеобеспечения отключена.
Как оказалось, избавиться от такого весомого прошлого очень легко – стоило только встретить Беккета.
Тендо когда-то говорил, что Шаттердом никогда не спит. Сейчас Ньют был готов поспорить с этим утверждением — база была как никогда тихой и Ньют благодарил всех возможных богов за то, что им не надо было идти через ангар, в котором раньше молчаливо стояли «егери». Он кусает губы, молча шагая рядом с Райли, а тот, словно чувствуя нарастающую внутри ученого панику, убирает, наконец, руку, прерывая контакт, осторожно хлопает Гейшлера по плечу, говорит что-то про бар. В этот момент мозг Ньюта снова клинит.
- Слушай, надо бы сходить проверить, как там ребята этого... Ганнибала Чо. – Ловя непонимающий взгляд Райли, Ньют смеется, поправляет очки, а затем пятерней пытается пригладит вечно растрепанные волосы. – долгая история. Помнишь, я же в дрифт с этими тварями ходил. Так вот, тот мозг, здоровый, что в лаборатории, это мозг мелкого кайдзю, в смысле детеныша. – мысль скачет так отчаянно, что Гейшлер уже совсем не думает о том, что собирался рассказать про Ганнибала. – Прикинь, тот Громила, которого вы тогда прибили вместе с Отачи, он был самкой. Точнее, она, она была. И она была беременна, прикинь? – Ньют за короткий миг меняется с забитого и потерянного мышонка до активно размахивающего руками и искрящего энтузиазмом прежнего Гейшлера. Разве что глаз до сих пор красный. – Так вот, у нее внутри была куча всяких мелких уродцев. Но все дохлые, кроме одного. В общем он выбрался, но сам себя придушил или я не знаю. И сожрал Ганнибала. Он был таким милым. Детеныш, не Ганнибал.
Он снова смеется, а потом хватает Райли за рукав и, свернув по коридору направо, тащит его в сторону выхода, потому что считает, что Райли по привычке идет прямо – к ангарам, а это не хорошо.
Гейшлер может болтать вечно. Гейшлер рад, что Райли его вытащил, хотя это и странно. Но это нужно им обоим и это очень правильно.
Когда они оказываются на свежем воздухе, Ньют осознает, что за то время, что они шли от лаборатории до выхода – не встретили на пути ни одного солдата, только парочку ассистентов Тендо, что разбирали массивное оборудование для нейромостов. Печально, весьма печально.
Воздух пахнет морем и чуть-чуть бетонной крошкой. Мокрой бетонной крошкой. Ньютону это ужасно нравится, а еще он вспоминает, как забирался в подвал родительского дома, которым они не пользовались. Там пахло так же – отсыревшими бетонными стенами. Прекрасный запах.
Он не замечает того, что целую минуту стоит на одном месте, все еще держа Райли за рукав форменной куртки, не замечает, что молчит, смотря в пустоту, с весьма напряженным и хмурым выражением лица. А потом вдруг, словно проснувшийся воробей, расправляет плечи.
- Не помню, где этот мужик был, но, я думаю, мы его найдем. Визуальная память вроде у меня на высоте, главное разобраться. – он улыбается Беккету, спохватается и выпускает его руку. – Пардон.. А! Так вот. Этот Ганнибал. Он такой суровый мужик. Я-то думал, что он японец, то есть китаец. Или японец... Не важно! А он мужик под два метра ростом. И похож на нашего Кайдановского, только у него бороды не было... по-моему. Не помню. А тот детеныш, я бы себе такого прибрал. У него были забавные глаза, выпуклые, здоровые. Жаль, что он сдох.
Ньютон болтает на ходу, идя наугад, то и дело смотрит на Райли с улыбкой, а потом замолкает, глядя в сторону, но все еще улыбается. Свежий воздух и правда хорош.
А про остановленный хронометр думать не хочется.
для обзоров